Ни
в одном романе Уильяма Голдинга тема самопознания и нравственного
выбора не разработана так тщательно и последовательно, как в романе
`Свободное падение`.
отрывок из произведения:Я
прошел мимо развалов, где старые книги — с загнутыми углами, выцветшими
переплетами — пели каждая свою Осанну. Я знавал людей, увенчанных
двойным венцом, с крюком и цепом в каждой руке, наделенных властью и
овеянных славой. Я понял, как звезда становится звездой. И ощутил на
себе язык пламени, чудодейственного и благодатного. Мое прошлое шагает
вместе со мной. Шагают в ногу минувшие дни, глядя серыми лицами из за
моего плеча. Я живу на Пэрадайз Хилл, в десяти минутах ходьбы от
подземки, в полуминуте от магазинов и паба. И при всем том я — не
знающий покоя дилетант, терзаемый мыслями об иррациональном и
непостижимом, яростно ищущий и сам себя осуждающий.
Когда я утратил
свою свободу? Ведь вначале я был свободен. Обладал возможностью выбора.
И пусть всесилие причинно следственного механизма статистически почти
доказано, все таки не подлежит сомнению, что мы нередко действуем ниже
и за пределом этого порога. Свободу воли нельзя ни подтвердить, ни
опровергнуть, а можно лишь познать на собственном опыте — как цвет или
вкус картошки. Помнится, совсем ребенком, я сидел на каменном парапете,
окаймлявшем небольшой бассейн с фонтаном посередине парка. Ярко светило
солнце, пестрели алым и синим цветы, зеленели газоны. Мир без греха,
лишь в самом центре плеск и брызги фонтана. Я уже искупался, вдоволь
напился и теперь сидел на краю теплого каменного барьера и не спеша
обдумывал, что буду делать дальше. Во все стороны разбегались от меня
по парку гравийные дорожки, и внезапное откровение ошеломило меня: я
могу пойти по любой — по какой захочу. Ничто не предписывает мне
ступить на ту или эту. И я пустился по одной из них — вот он вкус
картошки, вкус свободы! Вольная птица. Свой выбор я сделал сам.
Как
же я утратил ее, свою свободу? Придется вернуться вспять и рассказать
всю мою историю. Странная это история и не из за внешних событий,
вполне заурядных, а из за того, какой она видится мне, единственному ее
рассказчику. Время не выстроишь в ряд, как штабель кирпичей. Прямая,
проведенная от первого крика до последнего вздоха, — мертвая
абстракция. У времени две стихии. Одна — пассивное созерцание,
естественное для человека, как для макрели вода. Другая — память,
сознание неравнозначности наших бренных дней, их суеты и маеты,
сознание того, что этот день занимает иное место, чем тот, потому что
важнее, что это событие лишь отражает то, а те три стоят особняком, не
вмещаясь в проведенную нами прямую. Я начал рассказ о себе с летнего
дня в парке не потому, что был тогда мал, почти младенец, а по иной
причине: тем дороже становился для меня вкус свободы, чем меньше и реже
я наслаждался вкусом картофеля.
У меня целая выставка разных систем
— висят на стене ненужными шляпами. Ни одна не годится. Все
заимствованы, сшиты по чужим образцам, одни — совсем без изюминки,
другие — загляденье. Но я прожил достаточно долго, и мне нужна шляпа
такого фасона, которая сгодилась бы на все случаи жизни. А где ее
взять? Так зачем я пишу все это? В надежде отыскать то, что ищу? Вон в
середине ряда висит марксистская шляпа. Неужели мне когда то мнилось,
что я проношу ее до конца своих дней? А чем плоха та — католическая
шапочка, которую я почти и не надевал? Рационалистическая шляпа Ника.
Она защищала от дождя и казалась непробиваемой броней — не ахти какая
замечательная, но пристойная, а теперь выглядит какой то мелкой и
смешной. Котелок как котелок. Для клерков, надутых всезнаек и невежд.
Тут и мое школьное кепи. Я повесил его просто так, давным давно, до
того как это со мной приключилось, — когда я сам свободно принял
решение, стоившее мне свободы.
Впрочем, к чему мне эти шляпы? Я —
художник. Могу напялить любую, какую хочу. Вы наверняка меня знаете.
Сэмюэл Маунтджой. Вишу в Тейте . Вы простите мне любую шляпу. Хоть
людоедскую. Только мне нужна шляпа не на публику. Я должен разобраться
сам. Серые лики смотрят из за моего плеча. Их ничем не соскоблить,
ничем не стереть. Но одной живописи мне мало. К черту их, мои картины!
И пусть вдохновение, как позывы секса, вытаскивают меня со дна колодца,
а людям мои картины нравятся куда больше, чем мне самому, и кажутся
значительнее. Но в глубине души я — обыкновенный человечишка. И желал
бы быть не столько умным, сколько хорошим.
Так зачем я взялся за
перо? Почему не вышагиваю — круг за кругом — по газону, тасуя
воспоминания, пока не придам каждому нужный смысл, не распутаю и сплету
наново податливые нити времени? Что мне стоит соединить одно событие с
другим, а через иные и вовсе перескочить? И вообще, нечего просто
кружить по газону. Нужно выработать систему, а назавтра поменять на
новую. Да, просто думать, кружа по газону, в наше время недостаточно!
Прежде всего потому, что мои мысли заключены в прямоугольник полотна, в
ограниченное пространство, как бы искусно я ни накладывал краски.
Человеческий ум вмещает лишь определенный объем, и не более, но, чтобы
его осмыслить, необходимо сначала объять все, что охватывает
запечатленное памятью время. И сделать паузу. Может, если я изложу
историю моей жизни такой, какой она видится мне, то сумею, возвращаясь
назад, сделать отбор. Жизнь не имеет аналога, потому что объемлет все.
А живопись — это личная точка зрения, отобранный материал.
И еще
одна причина. Мы немы и слепы, но при этом должны видеть и говорить.
Видеть и говорить! Но не эта же заросшая щетиной физиономия Сэмюэла
Маунтджоя с припухшими губами, которые приоткрываются, чтобы дать руке
извлечь окурок, не эти же гладкие влажные десны, вместившие зубы, не
глотка, не легкие и не сердце — не то, что можно увидеть и потрогать,
разъяв в анатомичке на столе? Это — не имеющая ни имени, ни облика, ни
размера тьма, что сидит в середине его существа, неизменно
бодрствующая, неизменно иная, чем то, какой вы ее себе мыслите,
неизменно думающая и чувствующая, но совсем не так, как это себе
представляете вы, и надеющаяся, не надеясь, понять и быть понятой. Наше
одиночество не является одиночеством в камере; это — одиночество
заключенной в каждом из нас тьмы, которая, словно контрольный прибор
атомного реактора, видит все процессы отраженными, чувствует их
опосредованно и слышит лишь слова, переданные по проводам, да и те на
незнакомом языке. Общаться — наша страсть и проклятие.
Общаться? С кем?
С вами? С тобой?
Моя
тьма выпускает свои щупальцы, и они бьют по клавишам пишущей машинки. А
твоя выпускает свои, и они тянутся к книге. Есть двадцать способов
наладить между нами обмен, отбор и трансляцию. Какое неповторимое чудо,
если мне передается вся — вся! — прелесть ее почти прозрачной щеки или
изгиба лобной пазухи между бровью и челкой! И ни одна черточка не
утратится в каналах связи! Но разве можешь испытать во всей полноте ты,
что испытал в лишенной света камере я — испытать весь тот ужас, который
я и сам уже не способен восстановить целиком? Нет и нет! А значит — не
с тобой! Потому что тебя там не было.
И вообще, кто ты такой? Что ты
о себе знаешь? Сумеешь ли прочесть пробный оттиск? Может, мне вовсе и
не браться за это дело? Может, тебе это все ни к чему — одно
раздражение, перевод невнятицы на невнятицу. Может, ты наткнешься на
мою книгу пятьдесят лет спустя, когда и читаться она будет совсем
иначе. Свет звезды доходит до нас через миллион лет — или так только
считается? Нет, скорее всего это правда. В какой же Вселенной искать
гармонии нашему «Я», нашей тьме?
Но все же надежда есть. Что то
можно сообщить — частично. А это, конечно же, лучше, чем ничего, чем
полная слепота и немота, так что мне, пожалуй, удастся найти шляпу,
которую я смогу носить на свой манер. На исчерпывающее понимание я и не
рассчитываю. Наша вечная ошибка в том, что мы путаем собственные
ограниченные пределы с границами действительно возможного и пытаемся
втиснуть Вселенную в рационалистическую или какую то иную шляпу. Но,
возможно, я сумею найти то, что нужно: модель, которая в целом вместит
меня — пусть даже какие то края, повиснув, уйдут в неизвестное. Что же
до общения между нами, то, как говорится, все понять — значит все
простить. Но кто как не обиженный может простить обиду? И как быть,
если дошедшие до нас строки нам ничего не говорят?
И еще одно. Я не
несу ответственности за все изображенные здесь картины. Я помню себя
таким, каким был ребенком. Но даже соверши я тогда убийство, я не
чувствовал бы себя ответственным теперь. Существует некий порог, за
которым все совершенное нами в прошлом совершено не нами. Да, я там
был. И чтобы понять, надо, пожалуй, включить в мой рассказ картины из
тех, прошлых дней. Может, перечитав свою историю от начала до конца, я
найду связь между мальчонкой, ясным, как ключевые воды, и человеком,
смердящим, как застойная лужа. Так или иначе, но тот первый стал этим
другим.
Скачать: golding_uilyam_svobodnoe_padenie.rar [278 Kb] (cкачиваний: 103)